Отправлено: 13.03.21 01:05. Заголовок: Ксения Костенич

Бывший фигурант бывшего «Балтийского архива» – молодая тогда (родилась в 1913 г., то есть когда она в 1934 г. начинала сотрудничать с виленским Нашем временем, ей шел 21 год) Ксения Костенич из Владимира Волынского. Из ее рецензий и статей для начала «М. Алданов (Этюд характеристики творчества)» (1935).

 Отправлено: 06.09.21 13:14. Заголовок: «Шестое чувство» в современ. русской литературе

«Шестое чувство» в современ. русской литературе

Рассказ А. И. Куприна. – Лейтмотив «все в прошлом». – Молодые писатели почти без «шестого чувства». – Россия выдержала встряску. – Создание Идеи. – Мессианизм. – Откуда придет «свет»?

В последней книжке Куприна («Жанета») есть такой рассказ – «Шестое чувство». «Шестое чувство» – это чувство родины, любовь к ней, мысли о ней и воспоминания. В зарубежной русской литературе пути этого «шестого чувства» приобрели своеобразный характер, определить который можно одним выражением: «потерявши – плачем». В этом, собственно, нет ничего оригинального – потерявши родину, скорбеть естественно.
Но дело не в этом, и не это странно. Странно то, что «шестое чувство» в русской литературе не эволюционировало и не изменилось, во всяком случае, не изменилось настолько, чтобы дать ему новую форму, которую можно было бы «зафиксировать» словом. С первых дней жизни за рубежом и до сих пор – без перемен, все та же песня на мотив «все в прошлом», и мотив этот есть у всех русских писателей – и у Бунина, и у Куприна, и у Дроздова, и у Зайцева, и у Осоргина, и даже Алданова. У последнего, впрочем, была попытка, заглянув в прошлое, разъяснить настоящее и предопределить будущее (тетралогия «Мыслитель»), но, как это почти всегда бывает с историческими прецедентами, отыскав «похожее», приходишь к выводу, что – совсем не похоже.
С более молодыми писателями обстоит несколько иначе: еще хуже. Так, напр., у Сирина, едва ли не самого талантливого представителя молодых, «шестого чувства» нет почти совсем. Так же и у других молодых – «шестое чувство» или отсутствует, или же бледно и опять таки «все в прошлом» (Корсак, Кельчевский, Кузнецова, Одоевцева и др.).
«Все в прошлом», т. е. как начали стоять, так и остались, все на той же точке замерзания с тем же пассивным «шестым чувством» в imperfektum и даже plusquamperfektum.
А пора бы эмигрантам двинуться дальше, пора бы за воспоминаниями о прелести былой жизни с «Ниной» и самоваром на столе, за воспоминаниями о разграбленных усадьбах и сожженных библиотеках, разглядеть и понять то, что теперь стало реальным и насущным: что былого не вернуть, как бы ни было оно прекрасно и что нельзя говорить: «Россия – была». Россия еще и есть, и будет. Особенно – будет. Можно по-разному смотреть на революцию и на большевиков, однако, нельзя не считаться с тем, что революция не была смертью русского народа, а была встряской для него – правда, беспримерной по силе и жестокости, но все же встряской, а не смертью. Кажется, в тибетской медицине, есть такие средства, от которых человек или умирает в мучениях, или же становится совершенно здоровым, совершенно обновленным.
Встряска революции не была смертельной. Трудно предсказывать, что либо с безапелляционной уверенностью, но, все же, есть данные для того, чтобы ожидать, в более или менее отдаленном будущем, расцвета России. Данные же для этого следующие: 1) народ жив, 2) народ богато одарен, 3) народ еще не высказался, а, как никак, в области культуры делается ставка именно на народ, который проявляет свою одаренность в самых тяжких условиях.
Повторяю: Россия есть и будет. А эмигрантская литература молчит об этом. Единичные голоса не в счет и не имеют значения: важны не фантастические и авантюрные романы, не полемические статьи. Важное активное «шестое чувство» в praesens, futurum I futurum II, важно создание Идеи. Все это относится, конечно, к эмиграции, которая, естественно, связывает свое будущее с родиной.
О необходимости создания идеи говорилось в зарубежьи не раз, и партии, и отдельные лица не перестают предлагать самые разнообразные лозунги. Но от этого до настоящей, искомой идеи далеко, да и настоящую Идею нельзя предлагать, как предлагают купить по случаю вещь. Идея должна быть создана и дана властно, так, чтобы нельзя было думать: «выбрать, или не выбрать?»...
В мировом прошлом самые сильные проявления «шестого чувства» в отвлеченном смысле – это «Плач Иеремии» и идея национального мессианизма. Думается, что надо создать уже что-то совсем новое: плохо ли, хорошо ли, резко ли или бледно, но путь «Плача Иеремии» зарубежная литература уже проделала, хоть и стоит на нем до сих пор. Что же касается мессианизма, то ему вряд ли суждено сыграть у нас особенную роль. Мода на романтический мистицизм прошла, да и история предыдущих мессианизмов достаточно наглядно показала незначительность реальных, жизненных результатов этой идеи. Мессианизму, как вере в особое, исключительное призвание одного народа вести другие ко Спасению и Истине, зарубежная литература уделила очень мало внимания. Отголоски мессианизма можно найти лишь у двух-трех писателей – у Мережковского (в «Иисусе Неизвестном»), у Зайцева, у которого есть даже строки чистейшего мессианизма (...«Истина-же все таки придет из России. Придет новым, более глубоким, справедливым, человечным, но и выше-человечным сознанием жизни, чтобы просветить усталый мир»... Б. Зайцев «Странник»). В общем, мессианизму отведено в нескольких книгах по несколько строк – мало, и вряд ли будет больше, и это, опять таки, не имеет значения, итог остается прежний – «все в прошлом».
Это – о зарубежной литературе. Советская, которой только недавно подарили «шестое чувство» – родину – и право на любовь к ней, вероятно, не замедлит высказаться.
Дождется ли эмиграция новой формы «шестого чувства», и даст ли ее советская литература, или зарубежная, покажет будущее.

Ксения Костенич

Ксения Костенич. «Шестое чувство» в современ. русской литературе // Наше Время. 1934. № 290 (1308), 11 декабря. = Русское Слово. № 290 (878), 11 декабря. С. 2.

Для сохранения текста, оставшегося в [url=http://web.archive.org/web/20170820033057/http://www.russianresources.lt/archive/Kost/Kost_1.html]cWayback Machine[/url]

 Отправлено: 01.10.21 13:06. Заголовок: В. В. Сирин. Этюд характеристики творчества

Мнения критики и мнения читательской массы часто противоположны, иногда – схожи, и никогда – тождественны. Критика признала выдающийся талант В. Сирина и почти единогласно определила его как писателя-космополита. Читатели – кто полюбив Сирина всей пылкой, нетерпимой, восторженной и ищущей душой (душа читателя – особенная!); кто недоуменно отвергнув его, – сошлись с критикой в том, что Сирин – не русский писатель. Читатели даже раз'яснили это положение: не русский, т. к. все герои у него иностранцы или русские только по имени. Нашлись и критики, которые присоединились к этому "доказательству", хотя ясно, что если судить о национальности автора по национальности героев, то Майн-Рида придется считать индейцем, а Бичер-Стоу – негритянкой.
Критерий русскости даннаго писателя не в том, насколько русские его герои, а в общем духе его произведений, в манере письма, в идее, в тематике, в целях автора: там где не русский писатель поставит точку – русский поставит запятую или тире, и наоборот.
Русский или не русский писатель Сирин? Стрелка ответа колеблется между этими двумя полюсами, не решаясь остановиться ни на одном: точный ответ может быть лаконичным только в таблице умножения. Скорее всего, стрелка остановится где-то посредине: русский, но недостаточно; русский, но насквозь пропитанный чужой культурой. И Сирин, и Мартын Эдельвейс из "Подвига", представители молодого, за-границей выросшаго поколения, иными и не могли бы быть.
Только в этом одном случае о Сирине с приблизительной верностью можно судить по его герою: в "Подвиге", несомненно, очень много автобиографическаго. Мартын Эдельвейс, рано увезенный из России и ничем с нею не связанный (даже воспоминаниями детства, – детство было "на английский манер", без русской няни, без русских сказок и книг) – остается русским, пусть недостаточно русским, но все же русским. И у Мартына чувство любви к родине побеждает волю (слабую, впрочем: все герои Сирина безвольные – типичная русская черточка. Волевого человека в русской литературе нет и, должно быть, не будет), побеждает разум и трезвое влияние английской школы – и победившему чувству нет иного выхода, кроме подвига. Подвиг Мартына нелеп и неясен, но именно своею нелепостью он многозначителен: только безумный подвиг полноценен, только нелепый, безразсудный подвиг – выражение подлинной любви.
У Мартына – подвиг, у Сирина, сдержаннаго и очень далекаго от сентиментализма писателя – большая и незаметная – замаскированная печаль о России, о прошлом, быть может даже и не пережитом. Это – в стихах, это – кой-где в разсказах, это в том же "Подвиге", где англичанин – профессор Арчибальд Мун так трогательно влюблен в минувшую Россию. Для сэра Арчибальда Россия умерла, и эта прежняя, мертвая Россия – драгоценная ваза, произведение искусства, в котором все совершенно и все неповторимо. России дольше нет, не о чем и говорить глаголами настоящего времени. Так у Арчибльда Муна, так же, кажется, и у самого Сирина, и о России говорит он редко.
Основная, соединяющая все произведения Сирина, тема – путь страстив душе и к душе человека и победа страсти над человеком. В "Защите Лужина" – страсть к шахматам, в "Камера Обскура" – любовь Кречмара к Магде; та же всепоглощающая любовь в романе "Король, дама, валет".
Сирин вообще, монолитен, если только можно так выразиться: несмотря на богатство типов, красок и фабул, все его произведения имеют столько общих черт, что кажутся частями одного грандиознаго произведения.
Их можно заметить почти сразу, эти общия черты. Так, во всех книгах автор, противно установившемуся обыкновению, привлекательностью наделяет не главных, а второстепенных героев, и в "Подвиге" читатель равнодушен к главному герою и покорен второстепенным, Дарвином; читатель презрительно-холоден к Кречмару (холодность сменится жалостью, но не перейдет в симпатию), и с нежностью относится к его жене ("Камера Обскура"), и влюблен в притворно-печальнаго фокусника Шока (почти ненужное, эпизодическое лице в "Картофельном Эльфе").
Типичны у Сирина окончания его романов и разсказов. Это – или "плохой конец", или то, что можно назвать "неожиданной точкой" – окончание, обрывающее разсказ. Таково, между прочим, окончание "Подвига" – недосказанность, вызвавшая у многих удивление и разочарование ("не дописано"). А между тем, книга окончена: путь чувства, пробивавшагося к тому, чтобы стать осью жизни, завершен, и потому – точка. Быть может, это наносит ущерб фабуле, но фабула у Сирина на втором плане, да и ущерб этот кажущийся: современный автор требует сотрудничества читателя, и это возможно, и это должно быть. Мартын пришел к необходимости подвига, Мартын совершил подвиг – дальше пусть творит читатель.
И есть у Сирина еще одно, что роднит все его книги: это особый, только ему свойственный стиль, поразительно меткий и образный язык. Кажется, достаточно прочесть одну книгу Сирина, чтобы потом узнать любую, даже незнакомую его страницу среди десятка страниц других авторов. По образности стиля с Сириным, пожалуй, может сравниться Бруно Ясеньский, но у Ясеньскаго образы величественны, громоздки и трудны, тогда как у Сирина – сама легкость, и яркость, и сила. "Стиль – это человек" – Ясеньский не любит никого и ничего, Сирин проникновенно и ласково любит вещи, и у Сирина (верно, не только у писателя, но и у Сирина - человека) – особый мир вещей, улыбчивый, добрый и чуть-чуть насмешливый. И если всякому таланту дано божественное право разсыпать безталанным радость от искусства, от красоты, то для Сирина расширено это право, и Сирин на каждой странице и в каждой строчке говорит о том, что есть не только минутная радость и наслаждение от хорошей книги, которой сегодня счастлив, а завтра прочтешь и забудешь, а счастье, и улыбка рядом и всегда – в этой лампе "в старом платьице сквозьном", в "окончательно сытом чемодане", который надо захлопнуть, "не дав ему опомниться", в том, что из окна вагона можно подсмотреть, как "деревья взбегают на холмы, чтобы лучше видеть"…
Иначе относится Сирин к людям, к человеческой жизни. Тут уже нет улыбки, тут он трезв и сдержан, скептик, если не сказать пессимист: ведь даже очаровательный Дарвин – развенчан, и фокусник Шок, в конце-концов, не поэт. Герои Сирина - обыкновенные люди (средний человек, вообще, любимец современной литературы), не слишком дурные, не слишком хорошие. Исключение составляют два-три "безповоротно-отрицательных" лица, но, даже описывая их, Сирин остается безстрастным, правдивым и тактичным, никогда не впадая в мелодраматический тон. Кое кто из героев близок к героям Толстого: Лужин напоминает Пьера Безухаго (до его масонства), в Соне из "Подвига" есть что-то неуловимое от Наташи Ростовой, – быть может, взбалмошность и быстрая смена настроений, быть может, манера поднимать руки к вискам, останавливаясь посреди комнаты…
Герои обыденны, но не обыденны, не будничны книги о них. "Люди не знают, как они интересны: были бы очень удивлены и обрадованы, если бы кто нибудь показал им их самих, как следует!…" (Вл. Крымов "Люди в паутине") – у Сирина есть этот редкий дар – подойти к человеку "вплотную" и помочь найти прекрасное в незаметном и ценное в том, что кажется ненужным и скучным.

Ксения Костенич

К. Костенич. В. В. Сирин. Этюд характеристики творчества // Наше Время. 1935. № 116 (1439), 19 мая = Русское Слово. № 116 (1008), с. 4.
http://web.archive.org/web/20170820033933/http://www.russianresources.lt/archive/Kost/Kost_2.html