Прямою дорогой по желтым пескам,
Без цели. Вверху небеса голубые.
Шпалерами сосны и ели густые,
Как рельсы плывут по обеим бокам.
Цветок придорожный мелькает желтизной,
И вздрогнем от ветра сухой можжевельник,
И снова смолистые сосны и ельник –
И тише в тени их полуденный зной.
И вдруг как прорвавшийся луг золотой,
В глуби засмеется лукаво березка,
И сочною краской, живою и броской
Ландшафт оживится – унылый, простой.
Здесь все безраздумною жизнью живет,
Смеется, тоскует, пьет солнце и дышет.
Здесь жалоб ненужных никто не услышит,
И если услышит, то их не поймет.
И тянется леса сплошная стена
До озера – два или три километра,
И водная гладь, вся рябая от ветра
Откроется вдруг холодна и ясна.
П. Каценельсон. Лес // Наша жизнь, 1929 № 210, 13 июля, с. 3. Стоит мне встретить глаза устремленные,
Словно просящие ласки на миг,
Вложу я раны души обнаженные,
Мудрость немую давно я постиг.
Вырвутся с криками лебеди дикие
Видишь, как часто вздымается грудь –
Словно решаются судьбы великие –
Господи, Ты покровителем будь.
Долго блистали зарницы предвестницы,
Долго сбиралась над сердцем гроза.
Помнишь, ребенком – на небо по лестнице,
Чтоб целовать ангелочьи глаза?..
Сердце уставшее стало историком
Былей безрадостных и... небылиц
Жизнь подрубила незримым топориком
Молодость, «лестницу», крылья у птиц.
П. Каценельсон. «Стоит мне встретить глаза устремленные…» // Наша жизнь, 1929, № 220, 25 июля, с. 3. Он схватит природу в объятья
И держит, и крутит, и бьет.
В руках его все без изъятия
И вторит ему и поет.
Холодный, порывистый, сильный,
Кто знает – откуда, куда?
К березке – наклонится стильно.
К пруду – и застынет вода.
Как кошка проворная с мышью,
Отпустит и вновь налетит.
Он чудом пройдется по крыше,
И гулко сосной зашумит.
Пускается в пляску кадрилью
Под дикий разбоцницкий свист.
Играет взметенною пылью
И гонит, им сорванный, лист.
Холодный порывистый ветер –
Вот, вот опрокинет жилье.
Сегодня весь день и весь вечер
Он просится в сердце мое.
Палтиель Каценельсон. Ветер // Наша жизнь, 1929, № 233, 9 августа, с. 3 Лета? – Под пятьдесят. Не молодой, не старый.
Большой открытый лоб. Из глаз струится ум.
Обед – обилье блюд. Со льдом ведерко. Мум.
И за столом цветы. И тонкий дым сигары.
И бронзе, и стеклу дивятся антиквары.
Из-за портьер скользнет, как тень, неслышно грум.
Здесь в шкурах и коврах шагов потонет шум.
На столике роман. Не Декобра ль в нем чары?
Всю жизнь свою – поклонник женщин и вина,
Изысканных острот французской томной речи.
Но долго не живет в душе его одна.
Едва простившись с ней, он ищет новой встречи.
И, как волна кружев ласкает грудь и плечи,
Так мысль мечтой о ней – незнаемой полна.
П. Каценельсон. Сибарит (Сонет) // Время, 1930, № 13, 14 января, с. 2. Все стародавнее волнует так глубоко,
Все тонущее в море прошлых лет,
Нам по штрихам рисуется портрет.
Чтоб воссоздать рельеф, довольно нам намека.
И так близки всегда ушедшие до срока,
Погибший вождь и пламенный поэт.
В веках равны: и циник и эстет,
И добродетели этапы и порока.
Боккачио и Дант, Марат и Робеспьер,
Упрямый Аввакум и хитроватый Никон
Разительный дают в истории пример
Как преломлялась жизнь в ничтожном и великом.
И надо всем – Легенда. С безпокойным ликом
Встает измученный и мрачный Агасфер.
П. Каценельсон. Сонет // Наша жизнь, 1930, № 367, 15 января, с. 3. Что спросить ты хочешь и не смеешь?
Отчего тревогой полон взгляд?
Сохранить нетронутой сумеешь
Душу в годы неизбежных страд?
Или память о былом, как горечь,
Отравила сердце навсегда?
Или впрямь узнала жуть и горе,
Что таил я от тебя года?
Знаю все, о чем мечтать не смеешь,
И о чем не в силах ты спросить.
Говорить о чувствах не умеешь?
И не надо. – Лишь умей любить?
П. Каценельсон. Что спросить ты хочешь и не смеешь? // Наша жизнь, 1930, № 371, 19 января, с. 3. Порыв один. И цель одна.
И цель – бесцельность и забвенье.
Один – огнем тугим вина,
Другой – молитвы исступленьем.
Спокойнейший – от всех тревог –
Себя вдруг выдаст словом, взглядом.
Таинственный заслыша рог,
С мятушимся вдруг станет рядом.
Один пьет чашу слез до дна,
Другой лишь край ее пригубит.
Но грусть бесцельности одна –
Равно обоих приголубит.
И где-то смысл? И где-то Бог?
И мысль – дымок из тонких трубок. –
Земле ступни горящих ног,
А небу глаз усталых кубок.
П. Каценельсон. Бесцельность // Время, 1930, № 19, 21 января, с. 2. Когда звенит осенняя вода,
Когда тоска весь день томит безмерно,
А ночь улыбкой пьяненькой гетеры
Зажжет усталых мыслей провода –
В моем мозгу рождаются тогда
Болезненно-неясные химеры.
Как символы замысловатой веры,
Туманится души моей слюда.
И все, что было близким и святым,
Становится далеким и ненужным –
Я не склоняюсь трепетно пред ним.
И я иду уже путем окружным –
Тревожным снам, мечтам моим недужным
Я поклонюсь – усталый пилигрим.
П. Каценельсон. Тоска. Сонет // Время. 1930, № 24, 26 января, с. 2 Твои стихи, как звуки клирные,
Запели вдруг с эстрады мне.
Пью снова вздохи «златолирные»,
Купаю лилию в вине.
Опять звучит – густой и зодческий –
Твоих стихов родной напев.
Так ясен пафос твой пророческий
И скорбь по родине, и гнев.
«Громокипящим кубком» схваченный
Мой стих давно в твоем плену
Скорбит о радости утраченной
Уже десятую весну.
Ты близок мне своим горением,
Своею твореческой мечтой,
И вознесенный самомнением –
Такой доступный и простой.
Душой простые – жизнью разные,
Творим по-разному обряд.
Мечты туманные, безгласные –
Тобой зажженные? – Горят.
И пусть во многом мы – несходные,
Пусть города на мне печать –
Твое томленье безысходное
Души усталой – благодать.
(*) 1 февраля с. г. исполнилось 25 лет со дня напечатания Игорем Северяниным его первого стихотворения. П. Каценельсон. Игорю Северянину // Время 1930, № 36, 7 февраля, с. 2. «Небесной тучкою», «желтеющею нивою»,
Далеким парусом, усталым кораблем –
Мелькнул задумчивою тенью шаловливой,
Так быстро сгинувшей. Но скорбь жива по нем.
С поэтом солнечным духовное соседство
Зажгло и родственный огонь в твоей крови,
Поручик Лермонтов, любимый нами с детства,
За одиночество возвышенной любви.
Ты не искал чинов и почестей в напеве
И перед сильными ты не склонился ниц.
Остер и зол в своем талантом бьющим гневе –
С огнем обрушился на Пушкина убийц.
Как перед ним когда-то, встал перед тобою
Грозящей гибелью опальному – Кавказ.
Ты смело в бой вступал с жестокою судьбою,
И в сече с горцами топил тоску не раз.
Душа не вынесла двуличия кретинов.
Огнем разжег ее острот и смеха бес –
Не пощадил тебя пустой майор Мартынов,
Точь-в-точь как некогда и Пушкина Дантес.
И песнь последнюю безумие пропело,
И излилась в грозу последняя тоска
Когда под пулею, как сноп, свалилось тело,
И оросила кровь подножье Машука.
П. Каценельсон. Смерть Лермонтова // Время, 1930, № 64, 9 марта, с. 2.
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума